О`Санчес - Суть острова. Книга 2
И вот стою я, такой, посреди школьного двора, окровавленные носовые платки в урну побросал, кисти обеих рук в суставах ноют, кожу на костяшках преизрядно щиплет, но улыбаюсь навстречу нашему Чокко.
— Привет, Чокко, как дела, как жизнь? — здороваемся за руку.
— Нормально. — В глазах у парня понятная робость, но рот уже до ушей: ни фига себе, с таким лихим зверюгой запанибрата, да еще при всех, при всей школе, при девчонках… Ух, ну теперь…
— Я попрощаться. Дела, брат. — Обнимаю его за плечо, но не как мелкого ребенка, а как равного, как друга. — Телефоны мои у тебя есть. Есть?
— Есть, конечно! — по карману хлопает. — А…
— Научу. Драться научу, стрелять научу. Ты только школу не мотай, расти, знания получай, аттестат о среднем образовании… И если что… — Тут я оглядываюсь неспешно по сторонам, пытаюсь поглядеть в глаза кому-либо из окружающих… Как нарочно, ни один ребенок или подросток мужского пола взглядом со мной не пересекается, но зато у старшеклассниц — через одну глаза полыхают словно военно-морские прожектора, пытаются меня ослепить… Нет, нет, нет, это не по моей части: я женатый человек. Кроме того, младше девятнадцати — для меня телок не существует… Да и некогда сегодня…
— … и если что — только позвони! Понял?
— Ладно.
— Все, брат, поехал я. Видишь, бибикают. — Никто не бибикал, просто Джордж за рулем шумел, подавливал на газ, поторапливал меня… Все дела на тот день были окончены, оставалось заехать в фирму, сообщить об успешном выполнении, заприходовать и сдать под расписку захваченные стволы, потом — отмечалово, пьянка до глубокого вечера, но не на рабочем месте, а в излюбленном кабачке. Все наши пережрутся, кроме суперстойкого к выпивке Джорджа Кохена, и меня, малопьющего, а когда вернусь домой — Шонна обнюхает на предмет компрометирующих запахов, попилит в меру, расскажет про свежие детские подвиги и покормит ужином.
Вот подобные инициативы — да, это вам не бакалавриат, они награждаются: бымс — пятнадцать тысяч как с куста, внеплановая премия мне лично! Оно и не так много, вроде бы, но когда семейный быт устаканен, то бюджетные возможности распределны на многие месяцы вперед под семейные потребности, и внезапные пятнадцать тысяч очень напоминают короткий золотой дождь с неба. Не ливень — но все равно хорошо. Я, после высочайшего одобрения и хлопанья по плечу в тот день, сразу бы мог забрать причитающиеся мне денежки, наличными, однако предпочел, чтобы кинули на счет, но завтра: не фиг такую сумму в карманах по кабакам таскать. Подробности разборочной драки и денежных расчетов я от Шонны утаил, сказал, что всю наградную «пятнаху» завтра на счет переведут, сегодня не успели… А она смотрит на мои руки, на ссадины по кулакам, и глаза у нее на мокром месте.
— Ричик, давай, я тебе смажу и перевяжу, ну пожалуйста!
— Нет, Это же ерунда, Ши, птичка моя! (я ее называю Ши, в домашних условиях). Это же не махаловка была, а так, пару раз мазнул по щекам, да и все. Просто джинсовая клепаная пуговица подвернулась и кожицу свезла.
— И на эту руку — тоже пуговица напала?
— А… Это я о дверцу, когда в мотор садился… Ну правда, ни сколечко не болит…
Дети уже спят давным-давно, на этот раз — не дождавшись папу с работы, в семейной жизни у нас начались разгрузочные дни: у Шонны все болит по этому поводу, и она пораньше нырнула в подушки и перины; я же — к столу.
Дело в том, что у меня свой кабинет, который я, с разной степенью бестолковости, пытаюсь применять по прямому назначению. Зачем он мне — Шонна настояла. Она уверена, что быть мне по жизни большим начальником и что привыкать надо с младости.
Одна комната у нас — кухня, которая же и домашняя столовая, одна комната — детская, одна комната — спальня, самая маленькая и самая уютная… Одна — гостиная, в ней даже пианино стоит, дожидается, пока наши моцарты подрастут… И одна — мой кабинет, размером чуть больше спальни, квадратов одиннадцать, если я правильно помню. В нем кресло, письменный стол, книжные полки, наполовину заставленные каким-то бумажным хламом, никогда мною не читанным… И все. Окно, довольно узкое, лампа на потолке, лампа на столе. Ковер… Ох, не люблю я ковры! У нас, в Бабилоне, у обывателей существует самая отвратительная мода в мире: каждую зиму жены допиливают своих благоверных до такого состояния, что те добровольно выносят на улицы и раскатывают в снегу рулоны ковровые, а потом их забрасывают снегом, а снег сметают вениками, а ковры бьют палками и, кто побогаче, теннисными ракетками… Господи, Боже мой! И я такой же слабохарактерный хлюпик: «Ну, пожалуйста, ну Ричик, ну ради меня и детей! Ты же не хочешь, чтобы они дышали пылью… Не возьмет, конечно… Глубокую пыль пылесос не возьмет, в том-то и беда…» Прямо-таки беда, неумолимая, ничем кроме снега не одолимая беда, надо же! И, уже чувствуя, что победа близка: «…в остальном мире они пусть себе как знают, а у нас — так. У них не бывает зимы, а у нас бывает. Я тебе помогу, ты только вынеси: один ковер твой, а два — я сама выбью».
Угу, знаю я. На деле же ее помощь заключается в том, что моя Ши бдительным оком выискивает все новые и новые гнездовья пыли, которые следует повторно выколотить и вымести… и еще раз. И еще…
Выходили мы на белейшее в мире поле, устланное первым нежным снегом, а оставили после себя грязно-серое послековровое лежбище… И соседи такие же идиоты.
Как передать белый цвет на белую бумагу?
Я сижу, чиркаю простым карандашом по ватману формата А-4, а в чугунной моей голове плещется все что угодно кроме вдохновения: выпитое пиво, шум-гам-ор от чужих детей на школьном дворе, «вы одинаково хорошо владеете головой и обеими руками, господин Ричард»… Это босс меня похвалил, или как? Надо думать, похвалил, раз премию подписал. Карандаш вышивает по листку жуткие каракули, не слушается распухших пальцев. И вообще — мое ли это дело, рисовать, когда жизнь требует от меня совсем иного?.. Об этом моем увлечении только Шонна знает и больше никто. Она в меня верит, хотя и не слишком-то следит за моими успехами на рисовальческом фронте…
Ну а почему нет? Взять хотя бы Чарли Уоттса из Роллинг Стоунз: тридцать лет уже в группе барабанит, мультимиллионер, возрастом не мальчик, всемирная слава, — а рисует чего-то там, дизайнерские примочки выдумывает… Ронни Вуд, младший Роллинг, — тот вообще довольно известный художник, с выставками, с галереями… Может, он и не Рубенс, но над его упражнениями в живописи никто не потешается как над бездарной мазней, напротив, говорят о вкусе и таланте… Правда, у них руки в драках не часто бывают разбиты… Но и у меня не часто. А если уж в совокупности говорить о руках, рисунках и Роллинг Стоунз, то сам великий и славный Киф, Кейт Ричардс, не только в гитаре толк знает, но и рисует презабавно! Пусть и не всерьез, но и не детский лепет; у меня хранятся фото с его рисунков. Отлично! При этом руки у него такие, что даже и не клешни. Вы когда-нибудь обращали внимание на кисти рук гитариста Кейта Ричардса? Непонятно, как он вообще ухитряется ими гитару держать, а он играет, он ведущий гитарист и композитор величайшей рок-группы всех времен и народов!
Вдохновленный великими образцами современности, я порчу лист за листом, с одной и другой стороны, и под конец мне даже чудится, что у меня что-то там начинает получаться, но… В глаза как толченого стекла подсыпали… Вчера не выспался, сегодня до половины третьего досиделся… А завтра вставать, хотя и попозже на часок против обычного, но все равно… Деток надо потетешкать, в ванне побултыхаться… Завтра новый день, пусть он будет не хуже нынешнего.
Глава третья
В ней главный герой в который раз уже убеждается, что уродливее чужого скотства разве что чужая правота.
Боб Бетол, по прозвищу Жук, не раз и не два разглагольствовал перед нами в том смысле, что самая лучшая смерть — внезапная, в подпитии, на сытый желудок и в жгучих объятиях красотки. Еще круче, если она при этом — любимая женщина.
Да, коль скоро никому из живущих не дано избежать смерти, то логично предположить, что расставание с жизнью, как и любой процесс, любая сущность — имеет некую субъективную шкалу привлекательности, либо, наоборот, непривлекательности — от нуля до ста процентов. Пожрать и выпить напоследок… Наверное… Почему нет? Предположим также, что и с сексом Бобби Жук угадал для себя, для конца своего бытия, правильно, оптимально… Однако, он забыл одну малюсенькую детальку: а партнерше-то его — каково будет? Во время внезапной смерти в ее объятиях? Если ему безразличны ее судьба и ощущения — тогда одно возражение снимается, но заменяется другим: что же это за любимая женщина такая, если тебе на нее начхать и ты готов подвергнуть ее подобным испытаниям ради одного последнего мгновения собственного бытия?
А если нелюбимая и чужая, чьи эмоции тебе по барабану, то… сами понимаете… Умереть в обществе случайного человека, не успев никому ничего… из твоих близких… Кому как, конечно…
